Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
Моим однополчанам, воинам 1-й гвардейской Чортковской, дважды ордена Ленина, Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого танковой бригады посвящаю.
Автор
Награда
Упорство
В горящем танке
Самохин и другие
Хлопоты политотдельцев
В штабе бригады накапливались сведения о противнике. Поступали они из разных источников. Николай Коровянский почти ежедневно совершал на танках рейды, углубляясь в тыл врага на сорок — пятьдесят километров. Прощупывала ближние вражеские подступы и разведрота бригады под командованием лейтенанта Антимонова. Однажды лейтенант доставил в штаб довольно ценного «языка». Богатой информацией делились и соседи — разведчики Панфилова и Доватора.
К Волоколамскому шоссе все подходили и подходили части противника. Сюда прибыли гитлеровские пехотинцы из Бельгии, Румынии и Франции, танкисты из Африки и Греции, эсэсовцы, побывавшие на многих фронтах.
10 ноября Катуков засиделся допоздна над картой, на которой все больше появлялось синих пометок. Беспокоила его одна вражеская группировка, накапливавшаяся недалеко от Ново-Петровского. Еще раньше комбриг заметил, что район с населенными пунктами Скирманово и Козлово, захваченный врагом, вклинивался в расположение армии Рокоссовского «языком» на север и служил плацдармом для выхода на шоссе Волоколамск — Истра и дальнейшего наступления на Москву. Из этого района немцы обстреливали Волоколамское шоссе.
«Пока только постреливают, — думал Михаил Ефимович, — а силенок накопят — и могут взять Ново-Петровское. Тогда в мешке окажутся и конники Доватора, и пехотинцы Панфилова, и наши танки. Нет-нет, «язычок» надо им укоротить. Непременно!»
Так думали и в штабе армии. Катукову предложили разработать план операции. В ту ночь он еще и еще раз взвешивал все «за» и «против». По данным разведки, в районе Скирманова у противника сосредоточено тридцать пять танков и батальон пехоты. На высоте «264,3» — несколько танков и взвод автоматчиков. В Козлове — десять танков и рота пехоты. На скирмановском кладбище — система дзотов и блиндажей. Надо предполагать, есть там и пушки и минометы. И если уж вражеские позиции так смело выдвинулись вперед, то можно думать, что враг подготовился к отражению нашей атаки, то есть припас резервы, врыл танки в землю, подготовил систему огня.
— Да, задачка не из легких, — сказал командирам Катуков, — надо быть готовыми ко всяким неожиданностям.
Рано утром 11-го комбриг приказал собрать командиров частей и подразделений. В сопровождении двух танков и взвода автоматчиков командиры-танкисты поехали на рекогносцировку, чтобы внимательнее осмотреть район предстоящего боя.
Колонна, миновав Ново-Петровское, где располагались тылы бригады, повернула с шоссе вправо, на Ново-Рождествено. Здесь танкисты сошли с машин и двинулись пешком по направлению к Скирманову. Вел их Катуков. Он был в старой шинели и шапке-ушанке. Двенадцать часов ползали командиры по снегу, сидели в овраге, наблюдая за дорогой и высоткой, всматривались в очертания деревни, до которой оставалось всего пятьсот метров. Потом в лесу обсуждали увиденное. Ясно было одно: позиции для атаки очень невыгодны. Прямо перед Скирмановом — высота, за ней — открытая местность, справа в стороне — тщательно укрепленное кладбище.
— Задача, как видите, сложная, — повторил в заключение Катуков, — подумайте, как ее выполнить. От нас потребуется и выдержка, и смелость, и точный расчет.
Совсем стемнело, когда командный состав танковой бригады поехал назад в Чисмену. Катуков и Кульвинский отправились в штаб армии.
Увидев Катукова, начальник штаба М.С. Малинин, приветливо улыбнувшись, спросил:
— Газеты сегодняшние видели?
— Нет, — ответил Катуков, — леса да овраги изучали, какие уж тут газеты.
Малинин усадил гостей к столу, положил перед Катуковым свежий номер «Правды». На первой полосе крупным шрифтом было опубликовано постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присвоении Катукову звания генерал-майора танковых войск. А чуть ниже — Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении его же орденом Ленина.
Михаил Ефимович встал, поблагодарил Малинина за поздравление, взволнованно произнес:
— Служу Советскому Союзу!
Как раз в это время в комнату вошел командарм Константин Константинович Рокоссовский. Тепло обняв Катукова, он сказал:
— Поздравляю, Михаил Ефимович. Заслужил, по-настоящему заслужил. Рад за тебя. — Затем, отступив на шаг, официально, торжественно сообщил: — Есть и еще одна новость — приказом наркома обороны 4-я танковая бригада преобразована в 1-ю гвардейскую танковую бригаду. Только что мне сообщили. В газетах будет завтра. Читайте.
Он протянул Катукову лист бумаги. В приказе говорилось о том, что 4-я танковая бригада отважными и умелыми боевыми действиями с 4 по 11 октября, несмотря на значительное численное превосходство противника, нанесла ему тяжелые потери и выполнила поставленные перед бригадой задачи прикрытия сосредоточения наших войск, что боевые действия бригады должны служить примером для частей нашей армии в освободительной войне с фашистскими захватчиками.
Приказывалось впредь бригаду именовать — «1-я гвардейская танковая бригада», командирам «представить к правительственной награде наиболее отличившихся бойцов и командиров», Управлению бронетанковых войск пополнить бригаду «материальной частью боевых машин и вооружением до полного штата».
Катуков читал приказ и волновался. Даже захватывающая личная радость по поводу присвоения звания генерала и награждения орденом Ленина отступила назад. Коллектив воинов, которым он руководил, первым в танковых войсках получил гвардейское звание. По его бригаде отныне будут равняться остальные. Это великая честь, налагающая на него, на всех его однополчан огромную ответственность.
Руки комбрига, державшие газету и листки с приказом, вздрагивали. Он почти машинально отвечал на приветствия и поздравления и только тогда немного успокоился, когда командарм начал разговор о предстоящей операции. Бригаде придавались дивизион реактивных минометов — «катюш» и две танковые бригады неполного состава — 27-я и 28-я.
— Но главная надежда на вас, — подчеркнул Рокоссовский. — Вражеский клин надо срезать во что бы то ни стало.
— Будет сделано! — по-военному кратко заверил Катуков.
На обратном пути в бригаду он долго молчал, посматривая, как «дворники» на ветровом стекле сметали налипавшие снежинки, потом сказал задумчиво:
— Да, такое высокое доверие нельзя не оправдать.
В Чисмене, в штабной избе, комбрига обступили сослуживцы. Они радовались за него, гордились присвоением бригаде наименования гвардейской. После мценских боев Катукова не только уважали, но и полюбили. Он много знал, был прост, вежлив в обращении, сохранял выдержку и спокойствие в самые тяжелые, опасные минуты боя. А главное — был внимателен к людям: допустившего ошибку тактично поправлял, отличившегося хвалил, неопытного старался научить.
Принимая поздравления, Катуков, как всегда, много шутил, смеялся.
— Товарищ генерал, где же твоя парадная форма? — спросил комиссар Бойко. — Где папаха, лампасы, генеральские звездочки?
— Обойдемся и без папахи, — ответил Катуков, — а вот звезды нужны, форму нарушать не гоже.
Тут же был найден выход из положения: телефонист штаба Вавилов снял шпалы и взялся нарисовать чернилами звездочки на петлицах шинели. Шинель выглядела тоже не по-генеральски — обыкновенная, пехотная, видавшая виды, которую Катуков подпоясывал по-солдатски ремнем.
— Еще послужит старушка, — говорил Михаил Ефимович, — вид неказистый, зато ползать в ней удобно.
Утром штаб бригады, танки, мотострелковый батальон сосредоточились в сосновой роще около Ново-Рождествена. Сюда же подошли реактивные установки. Опаздывали только танки 28-й бригады.
День начинался ясный, морозный. Под ногами поскрипывал свежий, выпавший ночью снежок. В лучах восходящего солнца золотились верхушки деревьев. Над лесом, снежными полями, над дальними белыми дымками Скирманова, невидимого за высотой, голубело чистое небо.
Как легко дышится в такое ядреное утро! Как освежающе радостна белизна снегов!
Танкисты, собравшиеся в лесу, шутили, смеялись. Их танки, выкрашенные накануне в белый цвет, стояли на опушке соснового бора.
Старший политрук Александр Загудаев, комиссар батальона, подошел к своему танку, спросил:
— Как самочувствие экипажа?
— Отличное! — ответил башенный стрелок Лескин.
— Как водитель?
— В технической исправности, товарищ комиссар, — сказал Алексей Дибин. Это значило: и механик-водитель чувствует себя хорошо, и машина его в полном порядке.
Тут же возник короткий митинг. Загудаев сообщил о том, что бригаде присвоено звание гвардейской, сказал несколько теплых слов и о Катукове.
— Это большая для нас честь, — заключил он, — и мы должны оправдать ее сегодня боевыми делами.
Потом выступили Павел Заскалько и Александр Бурда. Они говорили просто, кратко, обещали драться по-гвардейски. Под всеобщее одобрение лейтенант Александр Борисов, командир взвода, сказал:
— За Москву будем биться до последнего. Пока мы живы, фашистам не уступим.
Комбриг со штабом расположился в полуразрушенном домике лесника. Узнав о митинге и о хорошем настроении танкистов, Михаил Ефимович улыбнулся удовлетворенно и стал уточнять, все ли готово к бою. После долгих раздумий он решил не рисковать тем немногим, что имел. Атаку он решил проводить по-эшелонно. При этом легче будет выявить силы врага, его систему огня и, постепенно ввязываясь в бой, умело взаимодействуя с пехотой, бить точно, расчетливо, по уязвимым местам противника.
Утром загромыхала артиллерия; После сильного артналета «сыграли концерт» реактивные установки: раздался гул выстрела, мгновенно блеснули и исчезли вдали огненные молнии.
И сразу же с опушки леса вышли две «тридцатьчетверки». Вздымая снежные буруны, танки Дмитрия Лавриненко и Николая Капотова — и на этот раз судьба свела их вместе! — на большой скорости двинулись к высоте, к Скирманову. Бой начался.
Как бывало уже не раз, Лавриненко и Капотов, рискуя собой, бросились в разведку, чтобы выявить вражеские силы.
Вот как потом вспоминал Капотов это утро:
— Вышли мы на второй скорости, затем переключились на третью. Как только выскочили на высотку — открылся вид на село. Я послал несколько снарядов, чтобы определить огневые точки противника. Но тут поднялся такой грохот, что нас оглушило. В моей башне жутко было сидеть. Видно, фашисты открыли огонь сразу из всех пушек и зарытых в землю танков. Несколько снарядов ударило по броне. Я невольно пригнулся. Машину сотрясало, в ушах звенело. Приборы наблюдения вышли из строя. Кричу водителю: «Стой!» Веду ответный огонь из пушки. Видимость плохая. Приходилось смотреть только в триплекс да стереоскопический прицел. Тут мне на помощь поспели механик-водитель Федотов и стрелок-радист Сардыка. Они указывали цели, а я стрелял. Вскоре несколько пушек в селе замолчало. Так продолжалось долго: стоило только двинуться с места — в нашу сторону град снарядов, останавливались — небольшое затишье.
Вслед за разведчиками в бой вступили КВ Павла Заскалько и Ильи Полянского. Еще не доходя до «тридцатьчетверок», они увидели огневые точки врага и с ходу стали стрелять по ним. Заскалько сгоряча обогнал наши разведывательные танки и вырвался вперед.
Машина Полянского шла левее дороги. Вот уж и вражеские блиндажи недалеко. Вдруг за разрушенным сарайчиком Илья заметил фашистский танк, наводивший на него свою пушку. Чтобы упредить удар, он, быстро развернув орудие, нажал на спуск. Раздался выстрел, и пустая гильза звонко упала вниз. Но в следующий же миг оглушительно ударило в башню, потом еще.
— Не успел, разиня! — выругал себя Полянский.
Он взглянул на сарайчик. Вражеский танк дымился. Полянский хотел еще раз выстрелить, но пушка не действовала. Командир орудия Шулик и радист Гурьев выскочили на броню, осмотрели орудие и, снова юркнув через верхний люк в танк, доложили:
— Пушка вышла из строя, здесь ее не поправить.
Полянский запросил по радио комбата Гусева: как быть?
Тот не приказал, а попросил — немного продержаться.
— Да, он прав, — сказал Илья, — мы впереди, на нас равняются, нам отходить нельзя.
Полянский сел к пулемету, посмотрел через триплекс и ужаснулся: танк Заскалько, вырвавшийся вперед, горел. «Эх, черт возьми, такой человек гибнет!» — сокрушенно подумал Илья. Он знал Павла давно. Романтик по натуре, Заскалько жил в Средней Азии, оттуда перекочевал в Ленинград, перепробовал много дел, поступил в автодорожный институт, затем отправился учиться в Орловское танковое училище. Он был добрым, остроумным человеком, умел дружить. Его уважали.
Не успел Полянский подумать, что ему предпринять, как из ближних вражеских блиндажей выскочила группа солдат и направилась в его сторону. Илья полоснул из пулемета, и гитлеровцы попадали в снег. Открыли огонь и наши
десантники-автоматчики, продвинувшиеся за танками. Однако затем на КВ Полянского обрушила огонь фашистская батарея тяжелых минометов. Она била из-за какого-то укрытия, и Илья никак не мог ее засечь.
В этот момент навстречу КВ вышел еще один вражеский танк. Подошел он метров на двести, встал, нацелился. Полянский ждал, что дальше будет.
— Товарищ лейтенант, — произнес Гурьев, — стукни его!
— Чем? — отозвался Илья. — Пулеметом его не проймешь.
Фашистский танкист, решивший, видимо, что советский танк разбит, открыл люк и помахал рукой, приглашая к себе.
— Зовет сдаваться, сволочь! — выругался Гурьев.
— Вот тебе, подлюга! — крикнул Илья и выпустил короткую очередь.
Гитлеровец исчез, и тотчас из его машины один за другим засвистели снаряды. КВ снова содрогнулся, но лобовая броня его была неуязвимой.
И опять из блиндажей показались вражеские автоматчики. Они шли во весь рост. «Ишь осмелели», — подумал Полянский и открыл огонь из пулемета. Из-за стрелявшего по нему танка противника медленно двигались еще девять машин. Только Илья успел передать Гусеву о колонне вражеских танков, как все потонуло в страшном грохоте: гитлеровцы начали ураганный обстрел КВ.
— Двигай назад! — закричал Полянский водителю. — Не разворачивайся по огню, двигай задним ходом!
Илья знал: самое опасное, если снаряды попадут в жалюзи, в моторную группу.
КВ медленно попятился к лесу. Вражеские снаряды били и били по броне. Но тем временем сзади подходили «тридцатьчетверки».
— Стой! — скомандовал Илья. — Сейчас наши дадут им прикурить.
Первым из подошедших танков вступил в схватку экипаж Александра Борисова. Миновав КВ, «тридцатьчетверка» выдвинулась к самому Скирманову. На окраине его орудийная прислуга фашистов суетилась у пушки. Артиллеристы стреляли по нашим машинам.
Давай бронебойные! — приказал Борисов башенному стрелку.
После первого же выстрела Почуев доложил:
— Каски вверх полетели.
— Тем лучше, — отозвался лейтенант.
Когда подошли ближе, увидели: пушка особенная, последнего выпуска, на щите ее нарисован КВ и указаны его уязвимые места.
«Тридцатьчетверка», завернув за домик на окраине села, едва не столкнулась с танками противника, стрелявшими по КВ Полянского. Водитель закричал:
— Товарищ лейтенант, вот девять танков стоят!
Борисов и сам уже увидел колонну вражеских машин. Он быстро развернул башню. На прицеле пушки дистанция с отметкой «800», а танки — в пятидесяти метрах. Не раздумывая, он выстрелил в ближнюю машину. Из ее трансмиссии повалил черный дым, побежали, как молнии, языки пламени.
— Один отвоевался, — сказал Почуев, заряжая орудие.
Борисов ударил по второму танку.
— Низко бьете, — отметил башнер.
— Давай второй!
— Этот выше! — огорчился Почуев. Третий снаряд угодил в цель.
Вдруг «тридцатьчетверку» потряс сильный удар. Яркий сноп искр брызнул Александру в лицо. Перископический прибор отвалился. Чем-то острым ударило по руке, полоснуло жгучей болью. Отшатнувшись к задней стенке башни, он увидел: палец оторвало.
— Вас ранило? — спросил Почуев.
— Нет, — ответил лейтенант, сжав пальцы в кулак. — Смотри в стволик.
От выхлопных газов слезились глаза. А тут еще запахло гарью.
— Дымом воняет! — встревожено произнес Почуев.
— Посмотри и потуши! — велел Борисов.
В тот же миг еще один немецкий снаряд ударил в башню. От сильного толчка Александр, потеряв равновесие, провалился вниз. Снова заняв свое место у пушки, он приказал:
— Заряжай!
Но выстрела не получилось: снаряд разорвался в стволе. Орудие вышло из строя.
— Теперь можно поворачивать назад, — сказал Почуев, — пора двигаться на ремонт.
— Нет, выходить из боя не будем, пока наши не подойдут, — ответил лейтенант.
— А они уже идут! — радостно объявил башнер, смотревший в триплекс. — Гляньте — идут!
Александр, облегченно вздохнув, первый раз за все утро улыбнулся, предложив Почуеву:
— Давай закурим, хай мы убиты.
К месту боя приближались танки Александра Бурды, комбата Гусева, комиссара Загудаева.
Бурда возглавлял третий эшелон наших танков. Он тоже увидел горевшую справа машину Заскалько и, зная, как опасно уходить из горящего танка под огнем врага, пожалел друга, попавшего в беду. Александр Федорович вспомнил, как крепка была их дружба в учебном батальоне в 1936 году. Оба командиры взводов, они соревновались, помогая друг другу. Когда комиссия подводила итоги, они стояли за дверью и сами придирчиво подсчитывали баллы. Они были неразлучны все последние годы.
Фашистские танки, не выдержав натиска наших гвардейцев, повернули назад. Когда несколько уцелевших машин врага скрылись за селом, Бурда повернул к скирмановскому кладбищу, превращенному гитлеровцами в опорный пункт. С варварской циничностью были разрыты могилы, срублены вековые деревья. Фашисты устроили на кладбище блиндажи, дзоты, а надгробья использовали для укрепления огневых точек.
Выдвинувшись с исходного рубежа, Бурда обнаружил на кладбище пехоту. Между могилами перебегали едва различимые фигурки. «Тридцатьчетверка» подошла еще ближе. Из-за кладбищенских деревьев блеснули вспышки выстрелов. Били по танку, по нашей мотострелковой роте, шедшей вслед за танком. Но что это такое? С кладбища стреляли люди в красноармейских шинелях, в шапках со звездочками. Теперь Александр Федорович ясно их различал. Несколько раз он заставлял радиста запрашивать штаб, но каждый раз оттуда отвечали — наших на кладбище не должно быть. Вот мимо танка пробежал наш боец с канистрой за плечами. С кладбища по нему ударила зажигательными пулеметная очередь. Боец, облитый горючей жидкостью, загорелся. Это окончательно убедило Бурду — на кладбище засели переодетые фашисты.
— Ах, выродки, что придумали! — рассвирепел он. — Боровик, полный вперед!
«Тридцатьчетверка» почти вплотную подошла к кладбищу.
— Стой! — скомандовал старший лейтенант и, обращаясь к Стороженко, попросил: — -Вася, заряжай попроворнее. По врагу, огонь!
Он бил в упор. Бревна блиндажей взлетали в воздух. Метались, ища надежное укрытие, переодетые фашисты. Стороженко, едва успевая заряжать пушку, считал разбитые блиндажи: первый, второй, третий... После седьмого он испуганно предупредил:
— Противотанковая пушка!
— Вижу, — подтвердил Александр Федорович, — давай бронебойный!
Гитлеровцы торопились. Они выдвинули пушку и уже зарядили ее, но выстрелить по нашему танку не успели: рядом взметнулись комки черной земли, орудие перевернулось. Вторым снарядом Бурда уничтожил расчет.
— Это вам, сволочи, за маскарад! — зло выругался Бурда.
Побледневшие губы его вздрагивали.
День шел на убыль. Побагровевшее солнце медленно закатывалось за сосновый лес. Белое поле было исполосовано гусеницами, изрыто темными воронками. Вдали, за высоткой, горели вражеские и наши танки.
А уцелевшие возвращались из боя.
Бурда вернулся из боя опечаленный, коротко доложил:
— Экипаж в порядке, пушку нужно ремонтировать.
Александру Борисову товарищи помогли вылезти из машины. Он был бледен, держался за бок. Когда ему оторвало палец, он сгоряча не заметил более серьезного ранения. Почуев перевязал его кое-как в танке, но с каждым часом раненому становилось хуже. Машина лейтенанта имела страшный вид: люк разодрало, башню заклинило, пушку изуродовало, электропроводка и многие приборы были повреждены. Водитель дотянул до леса, как говорят, почти на одном честном слове.
В экипаже Загудаева была тяжелая потеря: погиб старший сержант Лескин, отличный стрелок, коммунист, душевный человек. Он расстрелял из орудия тяжелый вражеский танк и противотанковую пушку. У самого Загудаева лицо было в запекшейся крови.
— Пустяки, царапнуло немножко, — сказал он, — а Лескина жалко.
При осмотре танка Николая Капотова помощник по технической части насчитал шестнадцать повреждений. Особенно пострадала башня. Экипажу тоже досталось: заряжающий Пономарчук был контужен, радист Сардыка ранен, у Николая лицо и руки в кровоподтеках.
— Уцелели мы чудом, а вернее — с помощью врага, — рассказывал Капотов. — При танковой дуэли фашисты открыли сильный огонь. Били по нас и тяжелыми снарядами, и термитными. Когда мы отходили, один из снарядов угодил в башню, и она развернулась пушкой в сторону противника. Это нас и спасло: снаряды попадали в бронированную обшивку у пушки.
Но больше всего поражала машина Ильи Полянского. От белой окраски КВ не осталось и следа. Вся броня испещрена была вмятинами от снарядов, повреждены катки. На изуродованной башне обнаружили сорок семь вмятин.
— Крепок орешек! — смеялись танкисты. — Фашистам не по зубам.
Илья, вытирая снегом руки, увидел бегущего к нему Потапенко, своего давнишнего друга, водителя из экипажа Заскалько. Потапенко, разгоряченный, в распахнутом полушубке, бросился к Полянскому. Они обнялись, расцеловались.
— А что с Павлом? — спросил Бурда.
— Жив! — выдохнул водитель.
Вскоре показался и Заскалько, шагавший от домика лесника, с КП бригады. Он размахивал руками и ругался.
— Говорю ему толком — дайте танк, я там все огневые точки знаю, точно укажу, откуда фашистов выбивать надо, а он заладил одно — в госпиталь, в госпиталь.
— Кто это тебя обидел? — спросил Бурда, радостно приветствуя друга.
— Комиссар, — ответил Павел, — чуткость проявляет, о здоровье моем заботится. Там же люди гибнут! Понимаете? Наши люди погибают!
Все тягостно молчали, сочувственно смотрели на Заскалько. Он говорил громко, кричал, как глухим, не мог спокойно стоять на месте. Его лицо в кровоподтеках передергивалось. Волосы обожжены. Пола полушубка разорвана. Гимнастерка окровавлена. Рука распухла, покрылась волдырями.
— Тебе и в самом деле надо в госпиталь, — сказал Полянский, — посмотри, на кого ты похож.
— Ничего, до свадьбы заживет, — уже тише ответил Павел. Хотел, как всегда, улыбнуться, но поясницу пронзила острая боль, и он поморщился.
Тут Заскалько увидел Потапенко, молча смотревшего на него, долго что-то припоминал и наконец спросил:
— Как они?
Потапенко в горестном молчании наклонил голову.
Кто-то дал раненому хлебнуть из фляжки. Павел немного успокоился и с помощью водителя рассказал об этом тяжелом дне, о безвозвратной потере товарищей.
Когда утром разведывательные танки Капотова и Лавриненко остановились и завязали бой, КВ Заскалько вышел вперед. Павел увидел и Скирманово, и шоссе к Козлову, и идущие по нему фашистские танки и пушки.
— Подбрасывают силенки, — сказал он, — день будет жаркий.
Заскалько велел радисту Семенчуку передать на КП, где и какие замечены цели, а командиру орудия Макарову приказал:
— Поддай им для острастки!
Сержант Макаров, серьезный, всеми уважаемый, был не только отличным стрелком, но и хорошим парторгом роты тяжелых танков. Делал он все обстоятельно, никогда ни на что не сетовал, не раз побывал в бою и по опыту знал: действовать надо быстро, но не торопясь. Так он поступил и сейчас: не спеша прицелился, выстрелил. Тягач, тащивший пушку, встал. Вторым снарядом Макаров попал по пушке. Она перевернулась, свалилась в кювет.
Только водитель Потапенко включил рычаги и КВ тронулся с места, как слева, у башни, раздался оглушительный взрыв. В башне на мгновение что-то вспыхнуло, сорвав приборы наблюдения. Заскалько инстинктивно закрыл глаза. В лицо ударило, как будто всеми десятью пальцами ткнули. Открыл глаза, а
Петр Кожин, механик, говорит:
— Горим...
Огонь еле потушили. Развернули башню влево, к Скирманову. Заскалько сразу увидел, откуда опасность: между врытыми в землю танками стояли две огромные пушки с длинными стволами.
— Вот кто за нами охотится, — заметил старший лейтенант. — Макарыч, бей! Или мы их, или они нас.
После первого же выстрела загорелся вражеский танк, стоявший рядом с пушками. Но и КВ получил ответный удар: его орудие вышло из строя.
— Что делать будем? — спросил Макаров.
— Разбирай затвор, — приказал Павел, — погляди внимательно, может быть, и наладим.
Макаров вместе с Кожиным завозились у пушки. Это была чертовски трудная работа. По броне то и дело били вражеские снаряды. В башне стоял полумрак. От едких выхлопных газов разламывалась голова. Надо было отлично знать материальную часть, чтобы в этих условиях почти на ощупь найти неисправность. И Макаров ее нашел — у пушки вышел из строя спусковой механизм.
— Придется приспосабливаться вручную, — доложил он командиру.
— Действуй! — одобрил Заскалько.
Парторг глянул в ствол орудия, навел его на цель, осторожно зарядил, выстрелил. Нет, не зря он возился: одна из длинноствольных пушек врага была разбита.
— Молодец, Макарыч! — воскликнул Павел. — Гвардия не теряется!
И тотчас же прогремел взрыв. В лицо Заскалько пыхнуло пламя. Вражеский снаряд все-таки пробил башню. Макаров отвалился на сиденье, уронил голову. Павел заметил, что рука у него перебита и разворочен бок. У Кожина был поврежден глаз. Его окровавленное лицо исказила страшная боль.
— Семенчук, жив? — спросил Заскалько.
— Пока жив, — ответил по переговорному устройству радист.
— Передай на командный пункт обстановку.
— Не могу, — ответил Семенчук, — рация не работает.
— Выходи с водителем через нижний люк! — отдал радисту последнее приказание Заскалько.
Теперь их осталось в горящем танке трое — Заскалько, Кожин, Макаров, даже двое: парторг Макаров, добрый, умный Макарыч, умер, истек кровью. Верный клятве, он сражался до последней минуты.
В башне было душно, словно в горячей печке. Заскалько увидел: под ногами текла, схваченная огнем, широкая лента горючего. Пахло жженой резиной, горелой одеждой, кровью. Вниз путь был отрезан.
— Петя, открывай люк! — крикнул Павел Кожину.
Люк башни заклинило. У Кожина ничего не получалось. Ужасала мысль: «Неужели сгорим?» Нет, нет, не сдаваться, попробовать сделать все возможное! Павел лихорадочно искал кувалду. Помнил, что она была в машине, и не находил. Потом бросился к люку, зацепился портупеей за сиденье. Кое-как дотянулся до люка, нажал — металлическая крышка не подвинулась. «Неужели конец?» Учащенно билось, надрывалось сердце, нежное человеческое сердце в железной горящей клетке!
Павел собрал последние силы и с отчаянной решимостью ударил по рукоятке. Крышка люка стронулась, приоткрылась. Павел откинул ее. Сквозь соленый, разъедающий пот, набежавший на глаза, он увидел синее небо, жадно глотнул чистый морозный воздух и крикнул Кожину:
— Петя, вылезай!
От потери крови и сверхчеловеческого напряжения Кожин ослаб. Павел помог ему выбраться из люка и сползти на землю. Потапенко и Семенчук ждали их. У машины оставаться было опасно: она могла взорваться с минуты на минуту. К тому же совсем близко было кладбище, с которого их могли заметить гитлеровцы.
— Надо отходить, — шепнул старший лейтенант. Он подхватил под руку Кожина, с другой стороны то же самое сделал Потапенко, и они, потные, разгоряченные боем, поползли по рыхлому, ноздреватому снегу. Сзади них полз Семенчук.
Кожин тяжело дышал, тихо спрашивал:
— Глаза у меня есть?
— Есть, — успокаивал его Павел, — они затекли кровью, поэтому ты не видишь.
— Не обманывайте меня, — просил Петр, — если глаз нет, лучше пристрелите...
— Терпи, все будет в порядке.
Они добрались до канавы. Вдали виднелся лес. Там наши исходные позиции. Заскалько, отдышавшись, сказал:
— Ну, я побегу на КП, доложу обстановку, а вы потихоньку добирайтесь до леса.
Он назначил Потапенко старшим и отдал ему свой наган.
Дальше ползли уже втроем. Изредка над головами посвистывали пули, и танкисты, уткнувшись в снег, лежали, пережидая стрельбу. В один из таких моментов Семенчук коротко охнул, схватившись за грудь.
— Ну вот и мой черед, — виновато улыбнувшись, проговорил радист.
Потапенко взволновался. Вот еще несчастье! Он один здоровый, а раненых двое. И решил без промедления действовать.
— Ты, Микола, трохи подожди тут, я быстренько обернусь, — сказал он Семенчуку и, взвалив на плечи Кожина, быстро пополз к лесу, до которого оставалось метров триста.
Назад он почти бежал, забыв об опасности, зная, что радист тяжело ранен, что надо спешить.
Семенчук лежал на боку, неудобно подогнув ноги. Снег под ним подтаял и окровянился. Юношеское лицо побледнело. Глаза безучастно смотрели в небо.
— Ну как ты? — обеспокоено спросил Потапенко.
Семенчук перевел на него затуманенный взгляд, ничего не сказал и прикрыл глаза.
— Сейчас, сейчас! — заторопился Потапенко, осторожно поднимая на сильные плечи обмякшее, отяжелевшее тело товарища, — я быстро, я мигом доставлю тебя врачам.
И пополз по протоптанному следу.
У леса он бережно снял Семенчука, снова спросил:
— Ну как?
Семенчук уже не мог ничего ответить: сердце его не билось.
Наступил вечер.
Бой отгремел. Уцелевшие танки вернулись в лес. Экипажи легко поврежденных машин тут же занимались ремонтом. В санитарной палатке перевязывали раненых и отправляли их в госпиталь. У деревни Ново-Рождествено хоронили убитых. Бойцы, успевшие поужинать, устраивались на ночлег. Чует солдатское сердце: бой не кончен, и никто не знает времени, отведенного на отдых.
На командном пункте подводили итоги дня. Скирманово взять не удалось, хотя сражались гвардейцы отважно. Уже шла молва о подвигах экипажей Капотова, Борисова, Полянского, Заскалько, Бурды. Обладая меньшими силами, чем враг, они не спасовали и, рискуя жизнью, искали окопавшиеся танки, пушки и уничтожали их.
— Пощупали врага основательно, — резюмировал Катуков, — а все-таки с насиженных мест не вышибли. Дадим ему опомниться — совершим ошибку.
И в штабе родился план — устроить ночную атаку. Фашисты не ждут ночью нападения. Значит, это время — самый подходящий момент для удара. Тогда и пехота может отличиться. Днем ей не давали поднять головы — подходы к селу пристреляны. В темноте же ей действовать сподручнее.
Вечером погода переменилась. Небо закрыли облака. Посыпал редкий снежок.
В полночь мотострелковый батальон бесшумно и беспрепятственно выдвинулся к Скирманову. Днем пехотинцы пробирались за танками, сейчас они шли впереди.
Сигналом к атаке послужил дружный залп артиллеристов. Огненные линии прорезали темноту. Танки, осторожно продвигавшиеся вслед за стрелками, тоже открыли огонь. В Скирманове поднялась паника. Гитлеровцы спросонья выбегали из домов, бросались к танкам и пушкам, пытались привести в действие орудия, но было поздно.
Стремительная согласованная атака пехотинцев и танкистов удалась. Оставив на позициях пушки, минометы, тягачи, боеприпасы, гитлеровцы бежали в Козлово. К 3 часам ночи Скирманово было очищено от врага.
Мотострелки закреплялись в отвоеванных домах, собирали трофеи.
Чтобы предупредить удар по Козлову, фашисты направили оттуда к Скирманову большую группу танков.
Первым заметил опасность Дмитрий Лавриненко. Он выдвинулся на своей «тридцатьчетверке» вперед и открыл огонь по атакующим. В ответ посыпался град снарядов. Справа и слева взлетали вверх фонтаны снега и земли. На шоссе завязалась танковая дуэль.
Вскоре подошло еще несколько наших танков, и гитлеровские панцирники, разворачиваясь, поспешили восвояси. Путь им освещали свои же горящие машины.
Не желая давать врагу передышки, Катуков приказал рано утром атаковать следующим населенный пункт — Козлово.
Еще не взошло солнце 13 ноября, а наши танки устремились дальше.
На востоке серел край неба, догорали дома в Скирманове, чадили подожженные в поле машины, снежок не успел занести трупы погибших. И хотя час был неурочным, немцы, познавшие, что наши воюют «не по правилам», не по их распорядку, приготовились к отпору.
Бои в Козлове протекали ожесточенно. В них отличились экипажи Самохина, Луппова, Тимофеева, братьев Матросовых, а также многие бойцы 27-й и 28-й танковых бригад.
Наши пехотинцы, сосредоточившиеся у Козлова, залегли. Прислушиваясь к предутренней тишине, они ждали, когда пойдут танки. Сзади послышался шум моторов. Головная машина, поравнявшись с цепью стрелков, которых вел в атаку капитан Лушпа, остановилась. Открылся верхний люк. Веселый танкист в шлеме, помахав рукой, крикнул:
— За мной, молодцы!
Это был Константин Самохин. Исполнилось его давнее желание: после мценских боев он, как и другие экипажи, получил наконец «тридцатьчетверку». «Вот теперь можно воевать по-настоящему!» — радовался Костя.
Автоматчики с криком «ура» бросились за танком.
Но из Козлова ожесточенно строчили пулеметы. Пехотинцы снова залегли. «Тридцатьчетверка» Самохина подожгла большой дом, у которого были сооружены вражеские блиндажи и окопы, потом проутюжила их гусеницами. Наши автоматчики продвинулись вперед.
А танк Самохина ворвался в Козлово. По нему били вражеские противотанковые пушки, но их снаряды рикошетили. Заряжающий Лещишин едва успевал подавать снаряды. Один вражеский дзот за другим выходили из строя. Замолчало и несколько пушек. Еще две пулеметные позиции водитель Михаил Соломянников раздавил гусеницами.
— Снаряды все! — доложил Лещишин.
— Давай гранаты! — ответил Самохин. Открыв верхний люк, он бросал в бегущих фашистов «лимонки».
И когда все боеприпасы вышли, «тридцатьчетверка» мгновенно развернулась и ушла на заправку.
Навстречу Самохину спешил в Козлово Евгений Луппов. Он вступил в бой с группой гитлеровских танков, расстрелял два противотанковых орудия, три тягача, несколько пулеметных гнезд.
Пока запасались боеприпасами и горючим, Самохин успел рассказать товарищам о том, что происходило в Козлове. Фрол Столярчук, придирчиво осмотрев машину, спросил:
— Экипаж-то подзаправился?
— Потом, — отмахнулся Константин, — снаряды нужнее.
— Нет, так дело не пойдет, — возразил комиссар, — на сытый желудок воевать веселее и точнее снаряды ложатся.
Экипажу принесли буханку черного хлеба и колбасу.
И танк опять помчался в Козлово. Константин сменил Луппова, ушедшего на заправку. В тот день экипаж Самохина находился в бою двадцать часов. Пять раз его «тридцатьчетверка» выходила на исходную позицию, пополнялась боеприпасами и снова возвращалась в бой. Все страшно устали. У водителя Соломянникова болела спина, одеревенели руки. Лещишин обливался потом, подавая снаряды. Гудела голова у радиста Токарева. Танк перегрелся. В нем было дымно и нестерпимо жарко.
Поздно вечером тяжелый вражеский снаряд повредил орудие. Самохина контузило. Из ушей и носа пошла кровь. Заряжающий, увидев окровавленный полушубок Самохина, крикнул водителю:
— Командир ранен, выходи из боя!
— Не ранен я, — сказал Константин. — Подай снаряд!
— Нет снарядов, и пушка не действует.
— Нет снарядов — давай гранаты! — приказал Самохин, вытирая кровь рукавом. — Держим курс на врага!
Он не вышел из боя, пока не израсходовал все, чем можно было еще нанести урон врагу. Поврежденную «тридцатьчетверку» экипаж благополучно доставил в батальон.
Отважно сражались и другие экипажи. Их участвовало в атаке на Козлово немного, и каждый проявлял отвагу и упорство.
Удивил всех подвиг водителя Павла Сафонова. Накануне его танк не раз штурмовал скирмановские позиции, получил тридцать два попадания в машину. Двое из экипажа были тяжело ранены. Почти всю ночь Павел провозился у машины, латая то, что можно исправить в боевых условиях. А днем экипаж пополнился новыми членами — командиром танка Тимофеевым и заряжающим Карницким. Сафонов совсем мало спал ночью, очень устал, но когда Столярчук поинтересовался его самочувствием, ответил, но привычке:
— Порядок в танковых войсках.
Эта «тридцатьчетверка» до поздней ночи не выходила из боя. Тимофеев выбивал гитлеровцев из домов, в которых они укрывались, подавлял пулеметные точки. По просьбе пехотинцев Павел прошелся гусеницами по вражеским окопам. На окраине Козлова удалось подбить два фашистских танка. Потом случилось труднопоправимое: «тридцатьчетверка» попала под сильный обстрел, всю правую ходовую сторону разбило, гусеница слетела. Неподвижный танк превратился в беспомощную железную коробку-мишень.
— Все, — сказал Тимофеев, худенький, остроносый парень, вконец измотавшийся за эти дни, — теперь нам тут загорать, пока не вытащат свои или не добьет враг.
Павел сидел молча за рычагами. Он смертельно устал. Руки отекли, ноги и тело казались чужими. В голове шумело, глаза слипались. Он чувствовал, что теряет власть над своим телом и над машиной. Но он знал, что товарищи еще надеются на него, в его руках их жизнь, и лихорадочно соображал, как выйти из затруднительного положения.
Танк стоял на дороге передом к Скирманову. Левая гусеница не была повреждена. Павел открыл свой люк, выскочил на дорогу. Одной ногой он провалился в канаву. Осмотревшись, он пошел по ней. Это была глубокая колея, образовавшаяся в пору осенней распутицы, а сейчас затвердевшая. «Попасть в нее правыми катками — и тогда можно ехать», — решил водитель. Он снова забрался в танк и взялся за рычаги.
Все это — и поломка, и разведка Павла — произошло в течение трех-четырех минут. Тимофеев и Карницкий продолжали вести огонь, а Сафонов, маневрируя, старался правыми катками попасть в колею. И наконец это ему удалось: танк перестал крутиться и пошел от Козлова по прямой.
— Что случилось? — удивился Тимофеев. — Когда ты успел нацепить гусеницу?
— Я ее не цеплял, — ответил Павел, — то колея нас выручила.
«Тридцатьчетверка» двигалась так больше полукилометра и вышла из зоны обстрела. Сафонов заглушил моторы, уронил отяжелевшую голову на руки и мгновенно заснул.
Под утро подошел тягач и отбуксировал танк к командному пункту.
Бой в Козлове продолжался и 14 ноября, но уже не так яростно. Отвоеванные позиции занимали подошедшие пехотные части, а танкисты Катукова возвратились в район Чисмены.
Скирмановский «язык» был срезан.
В послепраздничные дни ноября у политотдельцев было много хлопот. В подразделениях проводили митинги и собрания, на которых говорилось о преобразовании бригады в гвардейскую и о предстоящих сражениях. Во время скирмановского боя политотдельцы Ружин, Боярский, Никишин побывали в экипажах, зачитывали приказ наркома, опубликованный в «Красной звезде», поздравляли танкистов с присвоением почетного гвардейского звания. Все чувствовали себя именинниками.
Вышли к экипажам и комбриг Катуков с комиссаром Бойко. Им не сиделось на КП, хотелось поделиться радостью с бойцами, узнать, как они настроены, рассказать о боевых успехах товарищей.
— Дерутся ребята по-гвардейски, — говорил генерал.
— Звание обязывает, — отвечали ему танкисты.
Знавшие Михаила Ефимовича поздравляли его с наградой, с генеральским званием. Катуков угощал однополчан папиросами, спрашивал, есть ли табачок, была ли кухня, понятно ли, что такое гвардеец. Все звонившие ему в те дни из вышестоящих и соседних штабов тоже поздравляли его, и он, по старой солдатской привычке, отвечал: «Служу Советскому Союзу». А здесь, на передовой, слова поздравлений были особенно дороги.
— Вам спасибо, — говорил комбриг обступившим его танкистам. — Генерал без солдат что танк без гусениц: не двинется пи вперед, ни назад.
В политотдел приходили политруки рот и комсорги, а вместе с ними — башнеры, механики-водители, командиры машин, зенитчики, автоматчики с просьбой принять их в партию или комсомол. Председателем бригадной парткомиссии был Антон Тимофеевич Ружин, пожилой, небольшого роста, тихий человек с тремя шпалами в петлицах. Звали его Дедом, хотя по возрасту он не был таковым. Он усаживал возле себя вступающего в партию и неторопливо расспрашивал его, откуда родом, получает ли письма с родины, где служил, в каких боях доводилось бывать. Многих он хорошо знал и спрашивал о семье, о товарищах по экипажу. Его помощник политрук Павел Смирнов тут же оформлял анкеты, заполнял графы новенького партийного билета.
Будущих комсомольцев принимал Володя Боровицкий, тоже низкорослый, но очень подвижный, никогда не унывавший старший политрук, помощник начальника политотдела по комсомолу. Он часто днями, а иногда неделями пропадал в ротах, в танковом полку, возвращался оттуда взбудораженный и, волнуясь, рассказывал нам о смелых разведчиках, о молодых танкистах, о зенитчиках, поразивших его смелостью, бесстрашием. Он был влюблен в своих комсомольцев и часто советовал мне:
— Напиши ты, Аркаша, о комсорге 1-го батальона... Удивительный парень. Лучший стрелок в роте. А поет как! Заслушаешься...
Иван Панков фотографировал пришедших. Чаше же всего он выходил на съемки в роты, экипажи. Веселого Ванюшу, русого богатыря, бывшего радиста танка, всюду принимали дружески. Возвратившись из похода, он день и ночь проявлял и печатал.
Снимки его шли и на партийные документы, и в фотогазету, которую мы выпускали довольно регулярно. Множество фотографий Ваня дарил. Его часто обступали просители.
— Пойми ты, Ваня, девушке надо послать, — горячо убеждал его розовощекий, застенчивый лейтенант. — Я ж обещал, войди в положение... Глянь, какова!
Панков сдавался. Аргумент — и такой прелестный! — был налицо. Иван заверял:
— Завтра приеду и вручу твою физиономию в шести экземплярах. Дари на здоровье своей красавице.
В эти дни вовсю работала и наша походная типография. Праздничным дням в Москве и у нас в части мы посвятили специальный выпуск «боевого листка». Почти весь он был заполнен высказываниями воинов. «Я умру, но своего орудия и расчета на огневой позиции не оставлю», — писал зенитчик сержант Восконян. А старшина Литвинов поклялся: «Во имя победы над врагом я отдам свою кровь каплю за каплей».
Все они, люди переднего края, говорили это или писали не ради красного словца, не в расчете прославиться через десятилетия. Говорили они в дни смертельной опасности то, что думали, что тревожило сердце. И десятки, сотни их товарищей думали и жили так же.
Один из наших выпусков был посвящен работе агитаторов.
Главное внимание в своей газете-малютке мы уделяли подвигам бойцов и командиров. Один из листков этих дней целиком был посвящен бою в селе Калистове 3 ноября. Вот рассказ об этом бое под заголовком «Смелый рейд».
«После упорных боев немцам удалось занять село К. Опьяневшие бандиты занялись безудержным грабежом и насилием. Экипаж старшего политрука Загудаева получил боевую задачу — подавить немецкую пехоту в занятом селе.
Выехав на пригорок, за которым лежало село, танкисты увидели группу фашистов. В других частях села были видны солдаты, несшие награбленное: самовары, подушки, одежду — все, что можно было унести. Членов нашего экипажа охватило чувство ярости, ненависти к врагам. «Давить грабителей», — решил командир машины тов. Загудаев, и водитель старший сержант Дибин направил танк на группу фашистских извергов. При приближении грозной советской машины немцы, побросав награбленное, разбежались по сараям. Противотанковая пушка противника открыла огонь по нашему танку. Один из снарядов попал в башню, но не повредил ее. Старший сержант Лескин метким выстрелом вывел из строя немецкую пушку. Расстреляв еще одну группу немецких солдат и еще одну противотанковую пушку, танкисты укрыли машину у одной из хат. В это время старший политрук Загудаев увидел замаскированный вражеский танк.
— Пойдем на таран, — предложил водитель Дибин.
— Нет, — ответил комиссар, — один снаряд — и его не будет.
И действительно, после первого же снаряда, выпущенного Лескиным, немецкий танк загорелся. Таким же образом был выведен из строя и второй фашистский танк. Успешно минуя загоревшиеся постройки, расстреливая по пути бандитов, машина грозно и неумолимо двигалась по селу. На одной из улиц группа немецких гранатометчиков окружила советский танк, намереваясь подорвать его. Тов. Дибин, удачно маневрируя, уберег гусеницы от взрывов гранат, а тов. Лескин огнем пулемета и орудия рассеял группу гранатометчиков. Уже при выходе из села советская машина была обстреляна из противотанковой пушки, замаскированной в стогу. После нескольких выстрелов и эта пушка замолчала.
За один этот смелый рейд героический экипаж старшего политрука Загудаева уничтожил три противотанковые пушки, два танка, один миномет противника, рассеял и частично уничтожил до батальона немецкой пехоты.
Наши танкисты умеют бить врага. Они не пропустят его к Москве!»
Этот листок попал в экипажи как раз незадолго перед скирмановским боем и сыграл свою роль. Танкисты читали, хвалили своего комиссара, а водитель Алеша Дибин с гордостью комментировал текст:
— Нас четверо, а вон что натворили! Это потому, что экипаж у нас сплошь коммунистический, а характеры наши — бронебойные.
Затеяли мы выпускать и страничку юмора. Печатали на ней задиристые частушки, эпизоды, высмеивающие фашистов. Виктор Шумилов умудрялся даже воспроизводить на своем несложном станке карикатуры.
В разгар скирмановского боя — 13 ноября мы напечатали свой листок в увеличенном объеме — на двух машинописных страничках.
Сразу же после боя приехал в политотдельскую избу Деревянкин. Как часто бывало, он заявился поздно ночью и с порога загремел:
— Чем, орлы, занимаетесь? Все ли живы-здоровы?
Почти все «орлы» спали. Только мы с Шумиловым допечатывали тираж. Иван Григорьевич быстро просмотрел «боевой листок», пробубнил под нос:
— Так, так, хорошо. Мы — гвардейцы-катуковцы. Неплохо! — Затем, пробежав но комнате, громко заговорил: — Еще листок надо выпустить. Про Скирманово. О Самохине написать, о Капотове, Полянском, Бурде...
Он назвал еще много имен, потом расстегнул дрожащей рукой планшетку и выложил на стол стопку помятых, окровавленных партийных и комсомольских билетов. При этом Иван Григорьевич сразу утих, потемнел лицом. Он устало сел на скамейку и проговорил вполголоса:
— И о них напиши. Ты посмотри — каких людей потеряли!..
Маленькие красные книжечки лежали на столе.
От них пахло дымом и кровью. И не верилось, никак не верилось, что владельцев их нет, что хорошие наши товарищи погибли. Мы осторожно раскрывали билеты и смотрели на фотографии. Знакомые, дорогие лица! Вот парторг роты Макаров из экипажа Заскалько. Он бился до конца и умер у орудия. Вот башнер Лескин, друг и помощник комиссара Загудаева. Мы видели их совсем недавно, таких родных, веселых, нашенских. И не увидим больше никогда.
А вот комсомольский билет радиста Миколы Семенчука № 1077585. Выдан Белоцерковским райкомом ЛКСМУ в марте 1931 года. Кровь засохла, покоробив листки. Там, где изображен орден Красного Знамени, награда комсомолу, мы обнаружили маленькую дырочку, след осколка мины. Фотография почти вся осталась чистой, незапятнанной. На нас смотрел молодой красивый хлопец — высокий лоб, открытый взгляд, вьющиеся волосы... Прощай, Микола! Тебя нет с нами. Но мы сохраним навсегда твой комсомольский билет, обагренный кровью...
В некоторых билетах бережно были упрятаны самые дорогие, самые заветные записочки и фотографии: адреса родных, портреты матерей, девушек, друзей, строки полюбившихся стихов, памятные с детства места на снимках — вид села, речушка в кружеве зеленых кустов, уголок парка, золотистая сосновая роща... И так пахнуло на нас далеким мирным бытием, так больно сжалось сердце при виде всего этого, что мы долго не могли говорить, молча перебирали красные книжечки...